— Стасик, — его голос был хриплым от страсти, но твердым, как сталь. — Иди на кухню. Закончи там свои дела. И закрой дверь. Ты мешаешь.
Эвелин даже не обернулась. Она вся была отдана ему, ее мир сузился до этого дивана и до этого мужчины. Ее губы ласкали его отстрелявшийся член, подготавливая его к новой битве.
Стас повернулся и побрел на кухню, спотыкаясь о собственные ноги. Ноги были ватными, в ушах стоял оглушительный звон. Он механически, с тихим щелчком, закрыл дверь, отгородившись от звуков, от которых закипает кровь и плавится разум. Но дверь была тонкой.
Он прислонился лбом к прохладной деревянной поверхности, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладони. Из-за двери донесся сдавленный, восторженный крик Эвелин, потом низкий, одобрительный смех Виктора. Скрипнули пружины дивана, послышались тяжелые, учащенные дыхания, прерываемые шепотом, смысла которого Стас не мог разобрать, но интонация была ясна и невыносима.
Потом стало тише, лишь мерный, гипнотический стук о стену — ритмичный словно метроном, настойчивый, животный. И тихие, приглушенные дверью стоны, которые были хуже любых криков. Стас не видел, как Эвелин оседлала Виктора верхом, глубоко принимая его член, ощущая его у себя под сердцем. Не видел как она облокотилась на спинку дивана, принимая Виктора сзади. Не видел, как судорожно ласкала она свой клитор пальцами, пока он кончал ей в попку. От всего этого, ему достался лишь стук, красноречивый, ритмичный стук спинки дивана о стену.
Стас медленно сполз по двери на пол, на холодный, глянцевый кафель. Он подтянул колени к груди, обхватив их руками, и тихо, беззвучно зарыдал, кусая собственный кулак, чтобы не закричать, чтобы не ворваться туда и не совершить чего-то непоправимого. Слезы текли по его лицу, смешиваясь с потом и каплями мыльной воды, падая на грязный пол. Он любил ее. Больше жизни. Он был готов ради нее на все. На любое унижение, на любую боль. Даже на это. Даже сидеть здесь, на холодном полу ее кухни, за закрытой дверью, и слушать, как женщина его жизни стонет от наслаждения в руках другого мужчины, который презирает их обоих. И самое ужасное было в том, что в глубине души, под всей этой болью, он чувствовал странное, извращенное наслаждение. Потому что так она была счастлива. А ради ее счастья он был готов на все.
