Я зашла в их контору, уже зная, что сейчас будет — вот это их мерзкое «сверху вниз» на входе, и слова, которые, казалось, они откладывали специально, чтобы выплеснуть всё за один раз. Менеджер — пузатый мужик лет пятидесяти в рубашке, которая давно не видела утюга, с дешёвым галстуком, перетянувшим шею, — посмотрел на меня так, будто я только что пришла с помойки.
— А, вот и наша сортирая принцесса, — фыркнул он, даже не пытаясь скрыть ухмылку. — Чё, шлюха, на работу-решила прийти?
За его спиной два его «помощника» — такие же жлобоватые, но помоложе — заржали, переглянувшись:
— Да она же всё равно только в говне ковыряться умеет…
— И то, небось, тряпкой в одном месте шоркнет, а потом полдня в телефоне сидит…
Я стояла, держа в руках заявление об увольнении, и ощущала, как в груди начинает подниматься что-то тяжёлое, вязкое. Нет, не страх. Злость. И при этом… какой-то странный холод, потому что всё это я слышала уже сотни раз.
Вспомнилось, как в первый же день меня поставили мыть мужские туалеты, где унитазы текли, стены в разводах, а на полу — мокрые комки туалетной бумаги. Без перчаток, без нормальных средств, тряпка и ведро. «Чё, детдомовская, руки боишься намочить?» — сказали тогда.
— Увольняюсь, — сказала я, положив заявление на стол. — С сегодняшнего дня.
Он откинулся на спинку кресла и ухмыльнулся так, что захотелось умыться после этого взгляда.
— Ты, блядь, вообще охуела, да? — произнёс он с такой ленцой, будто пробовал слово на вкус. — Думаешь, что ты — человек? Нет, милая. Ты у нас инструмент. Как швабра. Захотим — поставим тебя сортиры драить. Захотим — заставим полы мыть в холле. Ты сама сюда пришла, и теперь две недели отрабатывай, иначе я тебя по статье спишу нахуй.
По статье. Слова, которые для обычного человека — просто бумажка, а для меня тогда значили «всё, никуда больше не возьмут, пойдёшь в самую жопу работать».
— Да и вообще, — подхватил один из его дружков, — не нравится — вали на трассу. Там как раз таких берут.
Я молчала. И в голове уже крутилось, что всё — мне плевать на это пособие, на эти копейки. Я уйду, и пусть они подавятся своими сортирными коронами.
— Не надо мне деньги, — сказала я тихо, но ровно. — Я ухожу сейчас.
Он хмыкнул, встал и обошёл стол, вставая чуть слишком близко.
— Ах, вот как… — в голосе появилась почти весёлая интонация. — Тогда давай сделаем так. Ты же у нас, — он окинул меня взглядом, задержавшись на платье и линии бюста, — теперь такая красавица. Хочешь уйти без проблем — обслужи меня и моих ребят. Своей пиздой, девочка. Прямо здесь, в кабинете. На коленки, ротик — а потом мы с пацанами тебя как следует отъебём. А я подпишу и печать поставлю, и свободна.
Я почувствовала, как внутри всё сжалось от омерзения. Слёзы подступили, но я проглотила их. Это было… унизительно. Грязно. Но в то же время — быстрый выход. Раз и навсегда.
— Подписи и печать — сначала, — сказала я, глядя ему прямо в глаза. — И расчёт за этот месяц.
Он ухмыльнулся, будто выиграл.
— Ладно, — кивнул он. — Сначала бумаги. А потом — ты нам отдашь должок.
Я стояла, ощущая, как руки дрожат, и в голове билась только одна мысль: лишь бы закончить с этим сегодня, навсегда, и больше сюда не возвращаться. Стояла, не отрывая взгляда от его рук. Следила, как толстые пальцы с обгрызенными ногтями берут её заявление, как шариковая ручка выводит размашистую, но кривую подпись. Как бумага ложиться на край стола, рядом с пачкой таких же, и как он, скрипнув стулом, разворачивается к компьютеру.
На экране мелькнула её фамилия, а он, шевеля губами, вводил команды. В графе «расчёт» появились цифры — 723 евро. За двадцать один день, из которых несколько он убрал, пометив «прогул». «Щедро», — горько подумала я, чувствуя, как губы сами скривились в кривой ухмылке. Смешная сумма за недели грязи, унижения и вечного «пошевеливайся, детдомовская».
— Всё, — сказал он, печатая последний отчёт. — Провёл. Ты уволена с сегодняшнего дня.
Эти слова должны были принести облегчение, но вместо этого в груди поднялась тяжесть. Она знала: впереди остался один шаг. Самый отвратительный. Но если она сейчас отступит — всё будет зря.
Она глубоко вдохнула, чувствуя, как руки предательски дрожат.
— Ладно, — тихо сказала она и, приподняв подол голубого платья, подцепила пальцами резинку трусиков. Секунда — и они уже на полу. Она переступила через них, нагнулась и подняла, сжала в ладони, потом положила рядом на край стола, словно отрезая кусок самой себя.
Он смотрел, ухмыляясь, а за его спиной уже в дверях маячили двое других.
Я стояла, упершись ладонями в стол, чувствуя, как холодная поверхность впивается в кожу под пальцами. Сердце колотилось в висках, а в горле застрял вязкий ком, который невозможно было сглотнуть. Платье чуть приподнято, резинка трусиков мягко упёрлась в бёдра. Ещё мгновение — и я стянула их вниз, переступив, словно сбрасывая с себя последнюю иллюзию защиты.
Холодный воздух офиса коснулся моей кошечки, оголённых губок и чуть влажного клитора, будто напоминая, что теперь всё моё тело на виду у этих троих. Хотелось зажать колени, спрятаться, но я знала — это бесполезно.
— Вот так… — менеджер протянул с мерзкой ухмылкой, оглядывая меня. — Ну и пизденка… тугая, небось, как кулак. Ща проверим.
Он подошёл вплотную, грубо схватил меня за бёдра и, раздвинув, провёл пальцами по губкам. Не нежно — резко, с силой, впечатываясь в моё тело. Его палец скользнул внутрь, и я вздрогнула. Чёрт, быстрее… просто быстрее, и всё это закончится.
— Гляньте, парни, — ухмыльнулся он через плечо своим двум прихлебателям, — горячая, блядь, как печка. Детдомовка, а киска у неё как у девочки.
Я стиснула зубы. Хотелось заорать, ударить, вырваться… но я стояла и молчала. Потому что это — последний шаг. Потому что за ним — свобода.
Он плюнул прямо на мои губки, размазал слюну по входу и, не теряя времени, прижал к нему свой член. Толстая, горячая головка упёрлась в моё лоно, и я почувствовала, как мышцы сами от страха сжались.
— Расслабься, шлюха, — рыкнул он, — не первый же раз.
Резкий толчок — и он вошёл, растягивая меня изнутри, заставляя застонать не от удовольствия, а от боли. Дыши… терпеть… ещё час — и ты уйдёшь отсюда.
— О-о-о, да… тугая пизденка… — выдохнул он, начиная двигаться. Каждый его толчок был грубым, глубоким, с таким напором, что стол подо мной чуть сдвигался. Его живот шлёпал по моей попке, оставляя в воздухе грязный, липкий звук.
Слёзы катились сами, смешиваясь с жаром лица. Я молчала, только сжимала кулаки сильнее, вцепившись в край стола.
— Её, пацаны, на трассу надо… — усмехнулся кто-то из тех двоих, пока менеджер продолжал работать бёдрами, — такие тёлки за день золотыми становятся.
Я закрыла глаза. Старалась не слышать. Старалась представить, что я уже вышла из этого офиса, что уже иду по улице… что это не его член заполняет меня, а просто холодный ветер обдувает мои бёдра.
Но реальность была здесь: каждая секунда растягивалась, каждое движение внутри вызывало тупую боль и липкое чувство унижения. Он ускорился, его руки впивались в мою талию, прижимая сильнее, глубже.
— Вот так… держи, сука… — он резко вошёл до упора, замер на секунду и сдавленно застонал, заливая меня теплом. Несколько рывков — и он выдернул член, позволив каплям скатиться по моим ногам.
Я осталась стоять, дрожа, с дыханием, которое никак не могло выровняться. Слёзы всё ещё катились, но внутри я повторяла себе: это не они победили. Это я вырвалась.
Первый отошёл, поправляя ремень и бросив на меня взгляд с той же мерзкой самодовольной усмешкой. Я вытерла ладонью влажную кожу бёдер, но понимала — толку в этом немного. Следующим вперёд шагнул второй. Он был моложе и чуть стройнее, с менее тяжёлым взглядом, но от этого ситуация не становилась лучше.
— Давай, повернись, — сказал он без грубого рёва, но уверенно.
Я обернулась к нему боком, прислонившись к столу. Он провёл рукой по моим бёдрам, скользнул вверх, чуть раздвинув мои губки. Пальцы были тёплые, движения — менее резкие, чем у первого, и внутри у меня мелькнула странная, почти стыдная мысль: он хотя бы не рвёт меня изнутри.
— Ммм… мягкая… — протянул он, будто сам себе, и подвёл член к моему лону.
Головка вошла легко, без того мучительного растяжения, что секунду назад причинял первый. Его толчки были не такими агрессивными — скорее ритмичные, почти размеренные. И я вдруг поймала себя на том, что моё тело реагирует иначе: внизу теплеет, мышцы сами подстраиваются под движения.
Чёрт… не смей думать, что тебе это нравится. Это всё ещё за их правилами, всё ещё для того, чтобы они могли сказать, что купили твоё согласие.
Но всё равно я чувствовала, как скольжение внутри становится чуть более лёгким, а каждый толчок — уже не только унижением, но и странным физическим откликом, который я пыталась заглушить.
— Вот так… — он выдохнул, двигаясь быстрее, — у тебя киска как влитая… прям держит.
