После кастинга время будто залегло в ленивую дрему. Без срочных новостей, без контрактов, без камер. Только учёба, будничные хлопоты — и сладкое послевкусие того момента, когда произнесли наши имена. Будто взяли медаль и сунули её под кожу.
Нэти, хоть и училась в другой школе, не выпадала из их мира. Переписка не умолкала — сообщения летели, как пульс: короткие, яркие, иногда грязные. Обсуждали всё, что чувствовалось на уровне тела: «у тебя тоже соски бешено реагируют с утра?», «блин, когда она сверху — постель скрипит так, что, кажется, соседи дрочат с нами», «в классе опять словила стояк у Артёма — просто наклонилась, и, по ходу, он заметил, что я без лифчика…»
Были фото: язык на ложке, капля молока у уголка губ, пальцы между бёдер — «вот тут я была, когда ты мне писала». Голосовые со стонами — не для возбуждения, а как часть доверия. Как утренние признания, где вместо «привет» — «вчера чуть не сорвалась, когда она просто провела пальцем по губам… нижним».
Дома границы, когда мы были одни, совсем исчезли. Бельё стало факультативным, одежда — лишь временным слоем. Мы разгуливали по квартире нагими, с кружками чая и полотенцами, накинутыми на плечо, или вообще без всего. Телесность не была больше чем-то особым — скорее, состоянием. Как у кошек. Мы могли обсуждать домашку, пока одна стояла на четвереньках у холодильника, шаря внизу, а вторая невольно любовалась изгибом спины и мягким, бесстыдно открытым видом между ног. Или проводила пальцем по позвоночнику, не прекращая говорить: «так вот, квадратное уравнение…»
По вечерам всё было иначе. Гасили свет, включали музыку. Укладывались рядом, соприкасаясь бёдрами, животами. Начиналось с ленивых касаний — как будто проверяли: «Ты ещё моя?». Ладонь на талии, дыхание в шею, язык по мочке уха. Потом — быстрее. Порывисто. Бешено. Губы, руки, дрожь. И влажный вибратор, который одолжили у Нэти «чисто попробовать». Курай водила им по моей внутренней стороне бедра, будто обрисовывая узор, прислушиваясь к дыханию, к шороху простыни под телом. А я, в ответ, скользила вниз — прижимая кончик игрушки к самой сердцевине Курай, медленно, еле касаясь, но точно зная, куда, пока та не прикусывала губу и не сжимала простынь.Иногда проникали кончиком и внутрь, но не до конца: «Только не глубже… мы ведь не хотим случайно сорвать пломбу, правда?»
Каждый раз — до самого края. До предела. И остановка. И обнимание. И тишина.
Нэти виделась с нами, когда могла. Обычно после танцев. В душевой трое голых тел, пар и пенная пелена — всё превращалось в ритуал. Вода бежала по их телам, капли скользили по соскам, по животам, по ягодицам. Они тёрлись, смеялись, целовались — иногда в губы, иногда ниже. А иногда — просто гладилась по животу, случайно задевая лобок, пока пена стекала вниз. Это были моменты абсолютной близости, но без цели. Без дна. Без «кульминаций».
Фэд тоже стал привычным — как вечерний воздух. Он встречал их у студии, держа на поводке пса, подкидывал шутки, иногда нёс сумки. С ним не было игры. Только лёгкое возбуждение, как аромат духов, что цепляется к коже. Лисса чувствовала: он мог хотеть больше — но не просил. И ей это нравилось. Потому что она сама решала, когда и как. Могла притянуть его за воротник и шепнуть:
«Если не будешь пялиться, я не дам тебе себя мысленно трахнуть… в твоей голове».
А через двадцать минут — уже могла стоять на коленях в переулке, сжимая его бёдра, лаская и глотая его член, пока Курай снимала на телефон, дразня:
«Держи ритм, сестрёнка, как на репетиции…»
Иногда они делали это вдвоём. Один член, два языка. Две головы, двойной ритм. Как танец, только для него одного.
Другой их спутник в эротических играх - Марк был иным. Теплее. Взрослее. С ним они устраивали «сеансы массажа» — звали к себе, включали музыку, и ложились в белье или без него на кровать. Его руки гладили их, как скульптуры: колени, ступни, бёдра. Потом поднимались к ягодицам, к плечам, шее. Я тихо постанывала когда он переходил от массажа к ласкам, а Курай в это время уже стягивала с Марка штаны и брала его в рот его орган, медленно, глубоко, нежно. Потом — мы менялись. Он не требовал. А мы ничего не обещали. Но в этом было странное искусство: каждое касание — как мазок на холсте.
В один из таких дней, в четверг вечером, Нэти скинула в общий чат фото бутылки «Киндзмараули» и надпись:
«Мама уехала. Сказала — можете отпраздновать и собраться, только не оргию. Я не обещала. Вы придёте?»
Прочитала вслух, и Курай уже заливалась смехом.
— Ну, формально, это будет девичник. Не оргиалистичный.
— Победа-то была? Была. Значит, повод есть. — я кивнула. — Пить будем за конкурс. За нас. За то, что мы — просто охуенные.
— И за то, что ты снова забудешь трусики, — хмыкнула Курай, — и будешь ныть, что нет чистых, как тогда у бассейна.
— Сама ты нытьё, — фыркнула я в ответ, кидая подушку.
И мы сцепились на кровати. В смехе. В телах. В касаниях. И как всегда, всё закончилось стоном в подушку, скользящими руками и синхронным дрожанием — волной, что накрывает и не отпускает, пока обе не перестанут дышать нормально.
Пятница уже надвигалась, как тёплый ветер.
***
Отпросившись у родителей на выходные мы, пока действовало одобрение, быстро собрались и выскочили на улицу. Шли быстро — не потому что спешили, просто холод пробирался под пальто, жалил бедра там, где чулки заканчивались кружевом, оставляя голую кожу на растерзание осеннему ветру. Я то и дело одёргивала платье, но толку ноль — оно было из тех, что сидит на теле как поцелуй на внутренней стороне бедра: почти не чувствуется, но не забывается.
— Он аж покраснел, когда я оставила на щеке след от помады, — фыркнула я, крепче перехватывая лямку рюкзака. В нём тяжело перекатывалась бутылка рома. Парень, у которого мы его выпросили, согласился слишком быстро — за пару поцелуев в щёку и наивную надежду, что «может, как-нибудь ещё увидимся».
— Ага, — Курай усмехнулась. — Он теперь неделю будет ходить, гадая, были ли мы настоящие или это ему привиделось.
— И подрочит пару раз на селфи, — хмыкнула я.
— Лисса…
— Ну а что? Прям вижу, как он такой сидит: «спасибо, девочки, теперь у меня есть святыня», — пропела я фальцетом.
Курай закатила глаза.
— Ты можешь хотя бы один вечер не говорить как пьяная стриптизёрша?
— То же мне, монашка, — фыркнула я.
— Ну хотя бы не шлюха. И то спасибо.
Мы обе рассмеялись. Так всегда. Я — острее, грубее, шутка с занозой. Она — спокойнее, наблюдательнее. Но смеяться всегда вместе. Мы неслись по улице, хрустя под сапогами мокрыми листьями, и я ощущала, как у меня чуть скользят по бедру ленты чулок. Чёрные, в облипку, с кружевным верхом, что норовит съехать. Снизу — стринги, тонкие как провокация, сверху — лёгкое платье, которое я уже прокляла раза три за вечер. Пальто не спасало, только раздражало своей тяжестью, но снимать было нельзя: осень, мать её, настоящая, питерская, сырая и ветреная.
Курай шла чуть впереди — в своей юбке-тюльпан, которая взлетала на каждом повороте, как флаг неприличия. Её белая рубашка была расстёгнута так, что я видела кружево лифчика, и захотелось её ущипнуть — просто чтоб взвизгнула. На шее — цепочка с черепом, любимая. Я знала, что под юбкой у неё те самые белые шёлковые трусики, которые скользят по коже, как масло, если тронуть. И я знала, как сильно она их любит — не из-за внешнего вида, а из-за ощущений. Она у нас вообще про ощущения. А я — про эмоции. Про вспышку. Про то, чтоб зажгло.
— Думаешь, Нэти уже открыла вино? — спросила я, чувствуя, как рюкзак потяжелел, будто ром решил слиться к ногам.
— Думаю, она уже в шортах с бананами и без лифчика.
— Отлично. Тогда мы идём по адресу.
Мы вошли во двор. Те же облезлые скамейки, те же тусклые фонари. Нэти жила на третьем, с видом на мусорку и одинокое дерево. Но внутри у неё всегда было тепло — не только из-за батарей. Просто по-своему, по-девичьи. По-настоящему.
Когда она открыла дверь, я чуть не расхохоталась. Всё по расписанию: растрёпанные волосы, майка, под которой свободно качались груди, и короткие шорты, такие, что видно было начало попки.
— Мы принесли тебя, бухло и свои грязные мысли, — заявила я, вваливаясь в прихожую.
— То есть стандартный комплект, — усмехнулась Нэти.
Курай сбросила пальто, и её юбка тут же ожила, как будто сама ждала своего часа. Я — следом. Мои чулки заскользили по коже, освободившись из плена. В комнате стало ощутимо жарко. Может, от нас. Может, от того, что начинается вечер, который запомнится.
— Давайте раздевайтесь, — сказала Нэти. — У меня только один ритуал: никакой драмы и много вина.
— Тогда ещё один — много разговоров про трусики, певиц и то, у кого из нас самые охрененные соски, — добавила я, проходя на кухню.
Курай фыркнула:
— Только не начинай вульгарщину.
Я ухмыльнулась через плечо:
— Ты либо со мной, либо в библиотеке, сестричка.
И, кажется, вечер обещал быть именно тем, чего мы так ждали. Без тормозов. Без фильтров. Только мы, вино, и весь наш неприлично честный девичий космос.
