Он приподнялся на локтях. Прислушался. Снова — будто кто-то застонал. И опять — скрип. Ритмичный. Очень узнаваемый.
— Что за… — прошептал Егор.
Комната снизу — это спальня Ани и Кирилла. Он сразу вспомнил.
— Да ну…
Аня?
Может, Кирилл просто… смотрит порно? Слишком громко? Хотя обычно он не дурак… Егор откинулся обратно. Попытался отмахнуться.
— Почудилось. Просто почудилось.
Но звуки повторились. Стон. Ещё. Резче. Приглушённо, как будто кто-то пытается быть тише… и не может. Он лежал в темноте, сердце стучало.
«А если это и правда?.. А если Аня… с кем-то?.. Или…»
Мысли скакали. Он пытался убедить себя, что это просто воздух в трубах. Или старая мебель. Или Кирилл действительно включил что-то. Да и какое ему, Егору, дело? Но тело не слушалось. Оно уже отреагировало. Оно уже рисовало образы — Аня, извивающаяся внизу. Или Аня с Кириллом. Так неправильно, запретно. Бред. Или…
Скрип… Он сжал зубы. Пытался не слушать. И тут — новый звук. Совсем другой. Шорох за дверью. Легкие шаги. Затем — смех. Тихий, женский, знакомый. Мамин.
Его подскочил. Подкрался к двери и приоткрыл её. По коридору проскользнули две фигуры. Папа и мама. Оба обнажённые, прикрытые лишь простыней, которая больше свисала, чем прикрывала. Мама шепнула что-то Сергею, и они исчезли в направлении кухни. Дальше… тишина.
А потом — снова звуки. Приглушённый смех. Задетый стол. И… тихие, рваные вдохи. Сначала папа — хрипло, быстро. Потом мама — чуть громче. Потом оба. Туда-сюда. Скрип. Стук. Вдох.
Егор накрыло дикое возбуждение от понимания того, чем занимаются родители и от рисуемых воображением картин. Он снова лёг на кровать. Егор лежал в темноте, широко открытыми глазами уставившись в потолок. Пульс не утихал, мысли не замедлялись. Всё, что он слышал, теперь звучало у него внутри, как эхо в пещере.
Её стоны эхом отдавались в голове. Не в ушах — в теле. Где-то внизу живота. Он всё слышал. Он не хотел слышать — и не мог перестать слушать. Он не хотел представлять, но видел это ясно. Маша. Его мама. Такая уравновешенная. Иногда даже строгая. С глазами преподавательницы, которая говорила ему о Чехове. А теперь… с тихим стоном… под его отцом…
Егор закрыл глаза — и мама тут же представилась.
Но не в качестве родительницы. Не та что нянчила его и звала есть кашу по утрам. А… другая. Живая. Дикая. Раскрепощённая. Та, что в полумраке кухни сидела на краю стола, с растрёпанными волосами, раздвинув колени. Та, что царапала спину отцу. Та, что вжималась в его губы, выгибалась, горела. Пальцы отца, скользящие по её телу. Её колени, обвивающие его бёдра.
Он представлял маму — такую, какой её видел мельком, когда она шла мимо: грудь, обнажённая в полумраке, чуть подпрыгивающая при каждом шаге; волосы, растрёпанные, влажные; живот, изгиб бёдер. Он представлял, как она сидит верхом, запрокинув голову, волосы струятся по спине…
Почему это было так красиво и… так больно?
Он пытался прогнать образы, но они лезли в голову снова и снова.
Фантазия не просилась — она ворвалась, как наваждение.
Он видел её. Без одежды. С кожей, как светлая акварель. С грудями, что двигаются в такт дыханию. С животом, с изгибом спины, с влажными губами, которые дрожат от желания.
Он видел, как она смотрит на него — не как на сына, а как на мужчину. С вызовом. С томлением. С разрешением.
Желание било в висках. В теле. Внизу живота — глухим пульсом. Но вместе с ним — ревность. Отец видел всё это. Ощущал. Был внутри неё. А он, Егор, только слушал. Смотрел, как крадут то, о чём он сам боялся даже подумать.
А ещё — стыд. Как можно… хотеть её так? Он, конечно, уже взрослый. Но она его мама. Внутри всё сопротивлялось. Это слишком интимно. Слишком знакомо. Слишком… запретно.
Он вспомнил, как она выходила из душа в коротком халате. Как однажды нагнулась за книжкой, и юбка приподнялась выше её попки, обнажив кружевные трусики. Как случайно коснулся её груди, когда она передавала чашку чая. Как она смеялась, откинув голову, а он не мог отвести взгляда от её декольте.
Егор был возбуждён. И чувствовал вину за это.
«Я не должен. Она — моя мама. Она… с папой. Но…»
Мысли перебивались образами. Мама на столе. Её звуки. Изгибы её обнаженного тела. Он стыдился своих фантазий. Но они были. Живые. Яркие. Как огонь, ползущий по сухой траве.
Потом фантазия обернулась болезненной вспышкой.
Он вспомнил, как она сидела на коленях у Кирилла в машине. Как она ерзала, ловко устраиваясь…
А если бы на ней не было трусиков? Если бы её юбка задралась выше, и Кирилл — вот просто взял и… Прямо в машине. Прямо перед ним.
Он представлял, как она, раскрасневшаяся, прикусывает губу… а Кирилл шепчет ей что-то в ухо. Как её руки хватаются за спинку кресла. Как она извивается от стыда и удовольствия. Как она не сопротивляется. Это разрывало. Желание — острое, дикое. Стыд — жгучий. Ревность — липкая, липучая, как смола.
Сколько интересно у неё было мужчин до папы? Как она с ними была? Так же ли горячо? Так же ли отдавалась, как сейчас? А может, даже… больше? Может, были те, кого она просила сама?
Он чувствовал, как от этих мыслей в животе свернулось что-то тяжёлое. Больная смесь желания и уязвимости. Он хотел знать всё — и боялся узнать.
И Кирилл. “Я трахну её,” — сказал он. С уверенностью. С нахальством. С привычкой побеждать. А что, если… он и правда сможет это сделать? Он был дерзкий, обаятельный, бесстрашный. Мама… мягкая, живая. Что если Кирилл подловит момент? Что если они останутся наедине? “Нет, она не такая,” — твердил себе Егор. Но голос внутри шептал: “А ты уверен? Разве ты её знаешь?” Он перевернулся на бок, зажал голову подушкой.
***
Утро
Утро в лесу было, как выстрел. Слишком светло, слишком свежо. Воздух пах хвоей и сыростью. Егор проснулся, но не встал — просто лежал в кровати, сжав кулаки, уставившись в потолок. Внизу слышались шаги, звон посуды, чей-то голос — смех. Женский. Узнаваемый.
Он не знал, как она сейчас выглядит, но думал именно об этом. Может быть, в том же халате, что всегда. Или в той ночной рубашке, которая почти не скрывает изгибов. Волосы ещё влажные после душа. С утра она часто ходит босиком. Он представлял её движения — как подгибает одну ногу, как кладёт прядь за ухо, как тянется за чашкой…
Он не всегда мог на неё смотреть как на мать. Он понимал, что слышал, и знал, что происходило ночью. В такие моменты она воспринималась не как мама, а как женщина. Горячая. Реальная. Но недоступная.
Он спустился на кухню позже всех. В футболке и шортах. Смотрел в пол. Старался не встретиться с ней взглядом.
— Доброе утро, — весело сказала Маша. Она пила чай. Выглядела свежей, будто и не было той ночи. — Как спалось?
— Нормально, — буркнул Егор, садясь на табурет и отворачиваясь.
— Ты какой-то мрачный, — вмешалась Аня, жуя яблоко. — Ещё даже не обед, а ты будто всю ночь с совестью боролся.
Кирилл, сидевший у окна, хмыкнул:
— Ну или с фантазиями.
Егор резко посмотрел на него. Тот подмигнул.
— Я, например, отлично выспался. Хотя звукоизоляция в доме — так себе.
Он глянул на Машу. Та молча отхлебнула чай. Смущения не было. Как будто она не знала, что он всё слышал. У Егора пересохло в горле. Он встал.
— Пойду, умоюсь.
Он вышел на улицу. Сел на крыльцо. Холодный воздух ударил в грудь. Он закрыл лицо руками. А если Кирилл и правда… Если его уверенность — это не просто болтовня? Что, если он добьётся своего? Что, если Маша правда даст ему? Егор хотел быть выше этого. Но вместо этого внутри пульсировало одно: “Я тоже хочу её. И не могу.”
