— Ну что, готова? — спросила я Лиссу, застегивая последний крючок. Она кивнула, поправляя свой комплект, и мы одновременно отдернули шторки.
В этот момент мы встретились взглядами. Оба комплекта были из одного дизайна: кружево, полупрозрачные вставки, аккуратные линии, которые делали нас игривыми и женственными одновременно. Лисса стояла с лёгкой улыбкой, спина прямая, плечи расслаблены, взгляд уверенный. Я чувствовала себя так же — слегка робко, но и с ноткой гордости. Мы изучающе смотрели друг на друга, замечая детали: как ткань ложится, как свет играет на коже, как кружево едва прикрывает, создавая ощущение, что мы одновременно видим себя впервые и полностью себя осознаём.
— Готовы? — тихо спросила Лисса снова, и я кивнула. Мы сделали глубокий вдох, ощутив одновременно лёгкость и напряжение, но внутреннее чувство уверенности поддерживало нас. Этот момент был одновременно и игрой, и первыми настоящими шагами в новом мире, где мы учились владеть собой, своими эмоциями и телом.
Я сделала первый шаг к свету, к съёмочному фону, и замерла, ощущая зал света, объектив, присутствие Севы. Он стоял с камерой в руках и смотрел профессионально, но с лёгким вниманием к нам, а это было настолько иначе, чем с Фэдом или Марком. Он был молодым, но взрослым, прямые руки, добрые глаза, лёгкая ирония — в его взгляде не было похоти, только наблюдение. Я понимала, что это что-то другое, не сексуальная игра, а чистый профессионализм, и одновременно это странное ощущение — быть увиденной, быть объектом внимательного взгляда взрослого человека, — пробуждало смесь стеснения и азартной напряжённости.
Лисса стояла рядом, уперевшись бедром в меня, её волосы спадали по спине, мы обе были в одинаковых комплектах, только в разных цветах — у неё фисташковый, у меня лавандовый. Щёлк, щёлк, щёлк… Я почувствовала, как живот напрягся, это не страх, а стеснение, перемешанное с азартом.
— Может… опустить резинку чуть ниже? — игриво спросила я, зацепив пальцем край трусиков и чуть сдвинув вниз.
Сева слегка кашлянул, но ответил спокойно:
— Только аккуратно. Каталог — не инста.
Мы рассмеялись.
— И всё-таки — может, нам к фотобизнесу? — подмигнула Лисса, шагнув вперёд и прогнув спину. Её танцевальная выучка была заметна, поза получилась провокационной, но красивая.
— Подожди, девчонка, вы мне весь свет сбиваете своими шпагатами и шутками, — в голосе Севы сквозила лёгкость. — Потом сделаем весёлую серию. А сейчас — сосредоточьтесь.
И всё шло хорошо… до того момента, пока она не появилась.
Она вошла тихо, но её было невозможно не заметить. Высокие каблуки, тёмные очки, яркая красная помада, телефон в руке, кожаная папка в другой. Мария выпрямилась, лицо потеряло расслабленность.
— Это старшая по направлению, представитель сети, Екатерина Аркадьевна, — тихо сказала Мария. — Не бойтесь, просто будьте собой.
Но быть собой стало сложнее. Екатерина Аркадьевна не представилась, не улыбнулась, не сказала ни слова, просто стояла у края студии, обвела всё взглядом, кивнула Марии и осталась. Иногда сжимала губы, иногда отходила на пару шагов, звоня по телефону, снова подходила, а телефон всегда был направлен на нас.
Мы старались не замечать, продолжали позировать, дышать, улыбаться. Но ощущение, что кто-то вытягивает взглядом с тебя всё бельё, не уходило.
Смена белья затянулась дольше, чем раньше, и я заметила, что внутри что-то меняется. Машины наборы белья, которые она передавала нам, чередовались с какой-то причудливой ловкостью: один комплект — почти взрослый, из тонкого шелка, с аккуратными кружевными вставками, который ощущался как лёгкая вуаль на коже, следующий — детский, с яркими рисунками на попе или на бедрах, с бантиками и мультяшными деталями. Я машинально натягивала их один за другим, пытаясь сохранять привычную улыбку, но внутри уже появилось странное чувство. Приятная текстура шелка вызывала лёгкий восторг, я глядела на себя в зеркало и видела стройную, почти взрослеющую фигуру, которую хотелось показать. Но когда я надевала детские трусики с милыми рисунками, в груди сжималось что-то, словно внутренний голос шептал: «Стой, это не совсем твоё, это смешно, странно, чужое». И одновременно — странное возбуждение игривости: мы с Лиссой тихо хихикали, обменивались взглядами, придумывали шуточные позы, представляя, что это какой-то нелепый косплей.
— Кур, глянь на это! — Лисса едва удержалась от смеха, показывая на свой комплект с единорогом. — Смотри, у меня попа как у мультика!
Сева спокойно направлял нас по ракурсам, давал лёгкие подсказки, не торопя и не раздражая. Он был почти незнакомым взрослым, но его профессионализм и внимание к нам создавали удивительное чувство безопасности. Я замечала, как он старательно не смотрит на нас иначе, чем через объектив, как мягко корректирует позы, не вмешиваясь в нашу свободу, но при этом удерживая границы. Это помогало. Я чуть расслаблялась, позволяла себе экспериментировать с позами: чуть поднять руку, прогнуться в пояснице, слегка повернуть плечо — и видеть, как свет мягко ложится на кожу, создавая линии, которые ловит камера.
— Ну, — сказала Лисса, кивая на чёрный комплект, — если это «не бельё», а просто верёвки, то почему бы и нет. Главное, чтобы камера не ошиблась.
Мы сели на низкий стул, начали аккуратно натягивать тонкие комплекты. В зеркале отражение было странным: лёгкий блеск кожи, линии тела, контуры, которых раньше почти не замечала. Смешение восторга, легкой тревоги и внутренней игры — ощущение, что мы на грани, но ещё держимся. Каждая поза, каждый шаг — маленький эксперимент: поднять ногу, повернуть плечо, вытянуть руки. Лисса предлагала свои варианты, я отвечала своим юмором, поддразнивая её и одновременно испытывая внутреннее волнение, не зная точно, где заканчивается игра, а где начинается ощущение чужого наблюдения.
Смех вспыхивал внезапно, когда мы пробовали что-то слишком нелепое, но границы стали яснее. И я ощущала, как каждая поза, каждая смена комплекта всё больше учит меня понимать себя: где мой комфорт, где границы работы, где могу позволить себе лёгкость, а где уже стоит быть осторожной.
Внутри всё было взбалмошно, но постепенно появлялось понимание: это работа, это границы, это взросление через опыт, через осознанность. И, несмотря на лёгкий страх и скованность, я чувствовала, как учусь контролировать себя, своё тело, своё ощущение игры и свободы — маленькими шагами, кадр за кадром.
Дверь студии приоткрылась с лёгким скрипом, но я услышала не это, а резкий, уверенный гул каблуков по паркету. Сердце замерло на секунду, и я машинально отступила на шаг назад. Она вошла, как будто это была её личная сцена, её пространство, где каждый угол подчинялся только ей.
— Ой, не отвлекайтесь, девочки, работаем, — произнесла женщина лет сорока с таким видом, словно она и есть центр вселенной этого агентства, и всё происходящее — лишь часть её постановки.
Она была одета в дорогой белый костюм с золотыми вставками, волосы уложены идеально, макияж был словно с утреннего телевидения — яркий, уверенный. В одной руке у неё был телефон, в другой — стакан кофе, который, казалось, она держала просто для антуража. Каждый её шаг, каждый поворот головы выглядел как тщательно рассчитанная демонстрация силы.
— Да, мы их снимаем сейчас. Да, прям в белье. Да, милые. Ну, почти взрослые, — услышала я её смех в трубку. Этот тон был лёгким, но за ним угадывалась оценка, которая заставила меня вздрогнуть.
Я почувствовала, как внутри что-то обрывается, как будто невидимая нить, на которой держалась лёгкость всей съёмки, рвётся. Почти взрослые? Серьёзно?
Она двигалась по студии, словно это была её гостиная, словно она имела право на каждый сантиметр пространства. Скользнула взглядом по Севе, задержалась на нас с Лиссой, улыбнулась слишком широко — улыбка продавщицы, которая говорит: «Ну вы и куколки!» Но под этой улыбкой была оценивающая холодность, которая проникала внутрь, заставляя сердце биться быстрее и плечи напряжённо подниматься.
И тут я заметила телефон. Она держала его так, что камера была направлена в сторону нас. Я не могла понять, снимает ли она на самом деле. Но ощущение того, что каждое наше движение отслеживается, преследовало меня.
Когда мы пошли переодеваться в кабинки, её фигура осталась неподалёку. Она говорила по телефону, иногда смеясь, иногда хмурясь, но рука с телефоном всегда была на уровне пояса. Я мельком уловила, что объектив телефона, возможно, направлен на щель между стеной кабинки и шторкой. Сердце подсказывало — это нарушение. Но что можно сделать?
— Лис… — прошептала я, когда мы оказались рядом с Лиссой, прячась за шторкой. — Она... она реально снимает?
— Я не знаю... — голос Лиссы дрожал, стал тихим и глухим. — У меня всё внутри сжалось. Я не могу... Не могу раздеться, пока она там.
Я стояла, держа новый комплект в руках, но не могла снять старый. Внутри была смесь раздражения и растерянности. Мы только что шутили, прикалывались, чуть флиртовали друг с другом и с Севой. А теперь этот лёгкий, весёлый настрой был заменён странным, давящим ощущением чужого контроля. И даже если она не снимала нас — её присутствие делало нас просто объектом, материалом, картинкой, над которой кто-то имеет власть.
Мы молчали, затаив дыхание. Щёлчки каблуков отзывались эхом, звонко и словно в такт нашему внутреннему напряжению. Слова, которые она бросала в телефон, казались ещё более вызывающими:
