Я готова.Сестра рядом. Вино согревает.И вечер только входит в свой пик.
Он возвращается — с тазом, наполненным чистой водой. Пар поднимается ленивыми, прозрачными струйками, свиваясь в воздухе, как языки призрачного желания. В мягком свете торшера этот пар кажется почти осязаемым — влажным дыханием, обнимающим нас. Он несёт этот таз осторожно, с трепетом, словно святыню. И это правильно.
Я киваю ему — коротко. Молча. Только взгляд. Это знак.
И сразу после этого медленно откидываюсь на спинку дивана, позволяя себе ленивое, но откровенное потягивание. Руки вверх. Спина прогибается. Грудь приподнимается. Соски, и без того чувствительные, тут же откликаются на прохладный воздух. Я знаю, как это выглядит.
Я чувствую, как он смотрит. И не отвожу взгляда.
— Подойди, — говорю тихо, почти лениво. Не приказываю. Зову.
Он становится на колени передо мной, ставит таз на ковёр, и тянется к краю моей гетры.
Я… раздвигаю бёдра. Не слишком широко. Но достаточно, чтобы ему было удобно. Разумеется. Только вместе с этим "удобно" открывается и больше, чем просто доступ к ногам.
Моя юбка, и без того короткая, едва удерживается на месте. Когда я расслабленно расправляю ноги, ткань поднимается выше, оставляя на виду внутреннюю сторону бёдер. И чуть дальше. Там — чёрное кружево. Прозрачное, ажурное, натянутое на влажную кожу. Оно обрисовывает мои формы точно, как пальцы. Я чувствую, как прохладный воздух касается влажной промежности, как ткань прилипает к ней. Каждое движение — отзывается пульсацией.
Он тянется к моей ноге — и машинально поднимает глаза.
Наши взгляды сталкиваются.
Смущение. Желание. Что-то почти благоговейное. Он не просто смотрит.
Он пьёт меня глазами — начиная с груди, открытой и дерзкой, скользя по животу, задерживаясь на кружеве. И я чувствую это. Чувствую всем телом.
Он пьёт — а я позволяю.
Я наклоняюсь чуть вперёд, губы почти улыбаются. И шепчу — не для него, а в пространство между нами, насыщенное напряжением:
— Mais pas encore… Tu ne le mérites pas, mon doux jouet… («Но пока нет… Ты ещё не заслужил, моя милая игрушка…»)
Лисса, откинувшись в подушки, фыркнула, затаив смех.
— Vous êtes trop cruelle ce soir, — шепчет она, потягивая вино. (Мы сегодня слишком жестоки.)
Я не свожу с него взгляда, пока отвечаю ей с прищуром:
— Et toi, tu aimes ça, non ? (А ты ведь это любишь, да?)
Он не понимает ни слова, но его дыхание меняется. Он чувствует — на интонации, на наших глазах, на смехе. Он замирает с краем гетры в пальцах, будто опасается, что дышит слишком громко.
Я медленно приподнимаю подбородок.
— Слуга, — голос мягкий, но острый. — Продолжай.
Он слушается. Аккуратно стягивает гетру с моей ноги — не спеша, не торопясь, будто участвует в таинстве. Его пальцы скользят по моей коже. Чувствуются едва, но внутри отзывается всё. Горячо. Чутко. Он снимает одну, затем другую. Я не двигаюсь. Не помогаю. Только наблюдаю.
Он откладывает гетры, берёт мочалку. Окунает. Вынимает. Отжимает.
И касается.
Первое прикосновение — к ступне. Лёгкое, влажное, горячее.
Мурашки. По всей длине ноги.
Он промывает пальчики — между ними, как бы невзначай задерживаясь, касаясь, грея. Потом поднимается выше — щиколотка, икра. Его пальцы осторожные, как у вора, прикасающегося к драгоценности.
Я закрываю глаза. На секунду. Мысленно погружаюсь в другое.
...А если бы он осмелился?
Провёл бы пальцы выше.
Скользнул бы по бедру.
Задел бы край кружева, потянул вниз…
Вошёл бы туда, где жар сильнее, чем в тазу…
Но он не делает. Потому что нельзя. Пока нельзя.
— Regarde ses mains… — говорит Лисса, в полголоса, глядя на него. — Il est doux comme un chaton. (Смотри на его руки… Он ласковый, как котёнок.)
Я смеюсь. Тихо. Хрипловато. От вина. От возбуждения. От чувства, что всё — под контролем. И это возбуждает ещё сильнее.
Он берёт полотенце. Промокает. Не вытирает — а ласкает. Я наблюдаю за его пальцами — как за кистью художника. Как они обводят мои пальцы ног, скользят по коже. И вдруг… он поднимает взгляд. Ловит мой. Там — всё.
Поклонение.
Ожидание.
Готовность.
Я ощущаю пульс между бёдер. Он уже влажный — влажнее, чем должен быть. Кружево прилипает. Я сжимаю бёдра, но почти незаметно. Он не должен знать, насколько я хочу.
Когда он переходит ко второй ноге, я подаюсь чуть вперёд. Скользну пальцами по краю дивана. По направлению к его плечу. Не касаясь. Просто присутствуя. Дразня.
— Он старается, — говорит Лисса, и в её голосе одобрение.
Я улыбаюсь. Не отвечаю.
— Il faut le récompenser plus tard, — произношу, склонив голову. (Надо будет его наградить.)
Он не понимает слов. Но чувствует всё.
Смотрит. Дрожит. Чуть. Но это достаточно.
Игра идёт.
И только набирает темп.
Он всё ещё стоял на коленях. Вытерев мою вторую ступню, замер, будто завис между выдохом и движением. Мочалка валялась рядом, вода в тазу едва колыхалась. А он — с этой почти наивной, глуповатой улыбкой на губах — просто сидел, выпрямляясь на пятках, как пёс, который принёс мяч и ждёт, что ему скажут: «молодец».
И вот в этот момент… меня прорвало.
Не просто возбуждение — это было нечто другое.
Внутри всё защекотало, как перед тем, как начинаешь смеяться и не можешь остановиться. Как будто прорывало не смех даже, а накат фантазии, дикой, распущенной, грязной — той, которая обычно остаётся в голове или в порно, но никогда не звучит вслух.
А тут... звучит.
Я повернулась к Лиссе, она уже наблюдала за мной, будто что-то почувствовала, и её губы начали изгибаться в той особенной улыбке, которую я знала: “Ну давай, сестрёнка… жги.”
И я жахнула.
Прямо, по-французски. Громко. Сочно.
— «Il a jeté l’éponge, s’est penché, lui a chopé les seins et a plaqué sa bouche contre la sienne. D’une main, il a défait le cordon de son short, libérant sa queue bien dure, et de l’autre, il lui a arraché sa culotte avant de lui écarter les cuisses, prêt à la baiser là, tout de suite, sur ce putain de canapé…»
(«Он отбросил мочалку, нагнулся, схватил её за грудь и впился в её губы. Одной рукой развязал завязки своих шорт, выпустил свой твёрдый член, а другой сорвал с неё трусики и развёл её бёдра, собираясь трахнуть её прямо здесь, на этом чёртовом диване…»)
Лисса застыла на долю секунды, переваривая и переводя — взгляд в пол, рот приоткрыт — а потом взорвалась. Смехом. Хриплым, искренним от вина и шока. Она откинулась назад, сцепила руки за головой и выдохнула:
— Mon Dieu… t’es malade…! (Боже… ты больная!)
Я захихикала с ней вместе, почти упав на бок, грудь дрожала, живот сводило. Этот смех — он не был просто весёлым. Он был пошлым, раскрывающим, освобождающим. Как будто мы обе сорвали с себя остатки приличия — и нам стало чертовски хорошо.
— «Et puis il l’a prise par les hanches, lui a balancé les jambes sur ses épaules, et il a commencé à la pilonner comme un putain de marteau-piqueur !» — выдала Лисса, захлёбываясь, не отрываясь от моего бока.
(«А потом он схватил её за бёдра, закинул её ноги себе на плечи и начал долбить, как чёртов отбойный молоток!»)
Я взвизгнула и завалилась на подушки, волосы слиплись от пота у висков, слёзы стояли в глазах. И всё же я успела захрипеть сквозь кашель:
— «Pendant qu’elle hurlait : ‘encore, encore, putain, vas-y plus fort !’»
(«Пока она орала: ‘ещё, ещё, чёрт побери, давай сильнее!’»)
Мы обнимались, сотрясаясь от смеха, и это чёртово прижимание тел ощущалось — слишком хорошо. Моя грудь скользила по её, сквозь топик — и я чувствовала, как её соски напрягались, как дрожит её живот. Наши бёдра соприкасались — горячими пятнами.
Всё это — смех, телесность, похоть, слипшиеся от возбуждения трусики, тепло — всё смешалось в единую пульсирующую дрожь.
Я вытерла слезу, но та не хотела уходить.
Пока Лисса шептала мне в шею:
— Ma folle… tu vas me tuer. (Моя сумасшедшая… ты меня когда-нибудь прикончишь.)
А Марк… стоял в двух шагах. Шорты — уже не спасали.
Взгляд его бегал от одной из нас к другой, как у школьника, который слышит, как старшеклассницы шепчутся о сексе, понимает каждое третье слово, но чувствует, что речь идёт о нём. О том, что с ним сделают.
О том, во что он сейчас втянут.
Он сглотнул. Громко.
В его глазах было нечто между шоком, животной похотью и… восторгом.
Он хотел быть частью этого. Стать продолжением сцены.
И мы — обе — это почувствовали.
Словно разряд прошёл по телу. Мы обе… сглотнули. Почти одновременно. Как по сигналу. Как будто наши горла обожгло одно пламя.
Я взглянула на Лиссу. Медленно. Томно.
Улыбнулась.
