— Да, хорошие. Прям ух! Молодые. Нет, не совсем восемнадцать — ну почти. Модельный возраст, что вы!
Я почувствовала, как внутри меня всё переворачивается. Это не бельё, не шутки с Лиссой, не смех — это чувство, что наши границы нарушены. Чужой взгляд, чужая власть, ощущение, что нам некуда спрятаться.
Я не знала, кто она такая. Продюсер? Представитель бренда? Или просто «знакомая нужных людей»? Но ясно было одно — ей всё можно. А нам — ничего. Мы не знали, можно ли сказать что-то вслух, потребовать уйти, отвести телефон в сторону.
Лисса прижалась ко мне, дрожа едва заметно. И я почувствовала ту же скованность. Мы перегибали границы раньше, шутили, строили глазки, позировали вызывающе. Но тогда рядом были Сева и Мария. Они видели нас, слышали, уважали. А эта… нет. Ей всё равно, что мы чувствуем.
Я больше не чувствовала себя красивой в этом комплекте. Я чувствовала себя уязвимой, под пристальным взглядом, который нельзя было игнорировать. И что страшнее всего — молчаливой, словно у нас забрали право на слово, на защиту, на собственное пространство.
Каждая клетка моего тела напряжена. Я пытаюсь выдохнуть, но внутри всё горит странной смесью тревоги и бессилия. И я понимаю, что границы, которые мы раньше определяли сами, теперь пересекли чужие руки. И только от нас зависит, как мы справимся с этим, как снова вернём себе чувство контроля и безопасности.
Съёмка близилась к концу, и это давало странное ощущение нарастающего напряжения. Последний комплект был самым открытым — лёгкий белый шифоновый топ, полупрозрачный, без подклада, на тонких бретельках, которые едва держались на плечах. Под ним — бюстгальтер телесного цвета, почти сливался с кожей. А внизу — миниатюрные шортики, будто позаимствованные из подростковой пляжной коллекции, едва прикрывающие то, что лучше бы оставалось закрытым.
Я остановилась перед зеркалом, пытаясь оценить себя. Формы и линии были прорисованы идеально, тело выглядело «модельно», всё как полагается. Но в отражении я видела совсем другую картину: усталые глаза, слегка блестящие от света вспышек губы, кожа, на которой теплился румянец. И это была я — не образ для каталога, не «модель», а просто девочка, оказавшаяся в слишком большой и слишком яркой рамке.
Слишком открыто. Слишком взрослое. Слишком… чужое. Мы играли, шутили с Лиссой, придумывали позы, смеялись над бельём. Но сейчас я ощутила, что игра стала странной, будто мы перешли невидимую грань. И это чувство усилилось с каждым щелчком каблуков.
Дверь студии открылась снова, тихо, но уверенно. Щёлк, гул каблуков — и она появилась. Представительница бренда. Устроилась у окна, как хозяйка пространства, телефон прижат к уху, руки лениво перекатывали слова, в другой — сигарета. Её движения были размеренные, медленные, будто специально рассчитаны, чтобы мы замечали каждый жест.
— Ну да, ну я же говорила. Ага. Нет, пусть делают. Сколько им там осталось? Мм? — лениво проговорила она, одновременно приоткрывая форточку. Воздух и так был душным от софитов, но этот жест казался демонстрацией контроля.
Я почувствовала, как лёгкость, с которой мы дышали, медленно уходит. Внутри появилось ощущение липкой тревоги: она смотрит, оценивает, и нам ничего не сказать. Мгновение — и я поняла, что дыхание стало прерывистым, плечи напряжёнными. Лисса, стоявшая рядом, сжала руки в кулаки, чуть опустив голову, а глаза блестели от скрытого беспокойства. Мы были в белье, на сцене, но не для себя — для чужого, оценивающего взгляда.
Я пыталась вспомнить, что Сева и Мария рядом, что они держат границы, что их профессионализм и внимание к нам создавали пространство безопасности. Но здесь, с ней, казалось, не было ни границ, ни правил, ни заботы о нас. И даже если она не снимала нас на телефон, сама её уверенность и демонстративное присутствие делали нас объектами.
— Простите, может, не стоит? — осторожно, с тихим голосом, вмешалась Мария, словно пытаясь поставить хоть какой-то барьер.
— Ой, да не душите, — фыркнула та. Не посмотрев на нас, не убрав сигарету, она вжала окурок прямо на стол с косметикой. Чистота, порядок, границы — всё растворилось в этом жесте. Как будто мы здесь для неё, а не она для нас.
Я почувствовала странную смесь стыда и раздражения. Не из-за белья, не из-за Лиссы, не из-за того, что снимали фотографии. А из-за того, что кто-то нарушил моё личное пространство, сделал меня объектом чужой игры, где мои чувства и границы не имели значения.
— Лис… — прошептала я, когда мы с сестрой оказались рядом. — Она… реально снимает?
— Я не знаю… — голос Лиссы дрожал, стал тихим и глухим. — Но у меня всё внутри сжалось. Не могу… Не могу раздеться пока она там.
Я держала новый комплект белья в руках, но руки словно не слушались, сердце бешено стучало. Мы только что шутили, придумывали смешные позы, смеялись над детскими принтами и миниатюрными комплектами. А теперь стояли в почти взрослых нарядах и чувствовали себя под пристальным наблюдением, будто нас контролируют не люди, а власть, которой нельзя противостоять.
Сева подошёл к нам, не поднимая голоса, спокойно, уверенно. Его взгляд и присутствие были как якорь.
— Что-то не так? — тихо спросил он, чуть наклонившись.
— Она… — начала я, но не смогла закончить. Слова застряли в горле.
Лисса кивнула: — Она всё время смотрит. Но не как зритель. Как будто… как будто мы ей что-то должны.
Сева на мгновение прикрыл глаза, глубоко выдохнул и, не обращая внимания на женщину, спокойно сказал:
— Делаем перерыв. Пятнадцать минут. Девочки, идите в гримёрку, там чай и вода.
И сразу стало легче. Его голос, уверенный и спокойный, перекрыл всю невидимую власть, которую эта женщина пыталась навязать. Мы переглянулись, и в этот момент я почувствовала, как напряжение медленно сползает с плеч, хотя осадок от чувства уязвимости ещё оставался. Это было тихое, почти интимное ощущение защиты и контроля, которое мы могли чувствовать только рядом с теми, кто действительно заботится о нас.
Сева не поднимал глаз на женщину, не показывал ни малейшего раздражения. И именно это внушало доверие. Одним своим голосом он перекрыл всю невидимую власть, которую та пыталась навязать. В студии будто повисло короткое, но ощутимое облегчение.
Мы с Лиссой прошли в гримёрку. Пространство было небольшим, но уютным — запах лимонного крема смешивался с ароматом ромашкового лосьона, остатки пудры и румян создавали ощущение привычной рабочей территории. Пластиковые упаковки, разбросанные вокруг, и лёгкий шум вентиляции дополняли атмосферу профессиональной лаборатории красоты. Тишина была почти осязаемой — никакого оценивающего взгляда, ни намёка на чужую власть, ни прокуренных жестов. А еще там были договора, которые мы тут же принялись читать, хотя надо было сделать то сразу.
Мария уже присела на низкий пуфик, наливая себе зелёного чая. Шарф с её плеч сполз, и она, не глядя на нас, тихо сказала:
— Вы всё сделали правильно. Если что-то неприятно, нужно говорить. Даже если молчишь, кто-то должен знать. Я рада, что вы обратились к Севе.
Я кивнула, но внутри всё ещё крутились вязкие клубки обиды, растерянности и непонимания. Всё это время я ощущала напряжение, которое ещё не успело покинуть плечи.
— А кто она? — спросила Лисса, тихо, почти шепотом. — Она вроде как… с вами?
— Формально — да, — ответила Мария, спокойно делая глоток. — Представитель бренда. У них контракт с агентством. Но иногда… иногда это люди, которые связаны с порноагентствами или площадками, где ищут моделей «на заказ». — Она вздохнула, слегка опустив взгляд. — Некоторые получают процент, если приводят кого-то. Молодых. Неопытных. Красивых. Гибких.
Меня передёрнуло, и сердце защемило. Я почувствовала, как внутри что-то скручивается, словно защита, которую я строила для себя в студии, вдруг дала трещину.
— И они тоже… женщины? — спросила я, не отводя глаз от кружки с чаем, как будто в ней мог скрываться ответ на всю растерянность.
— Порой — особенно женщины, — сказала Мария, спокойно, почти без эмоций. — У них нет тормозов. Им проще давить. Они умеют вызвать доверие, а потом — наоборот — заставить тебя чувствовать себя маленькой. Как она. Сигарета? Это было чересчур. Прямое нарушение. И она знала это. Но ей хотелось показать, что ей всё равно.
Я молчала, глядя на чай. Внутри словно закипало и остужалось одновременно. Страх, раздражение, и одновременно чувство уверенности, которое крепло с каждой минутой, проводимой в безопасности гримёрки. Я ощущала, как Лисса рядом дрожит чуть-чуть, но пытается держаться, сжимает губы, пытаясь сохранять достоинство.
— Мы перегибали грань раньше, — подумала я, наблюдая за собой в зеркале. — Шутили, строили глазки, позировали вызывающе. Но тогда рядом были люди, которые слушали, видели, уважали. А сейчас… здесь не было заботы. Здесь был контроль, и он был чужой.
Я провела пальцами по столешнице, почувствовала прохладу фарфоровой кружки, и вдруг стало ясно: я не хочу, чтобы мной управляли так, чтобы мои чувства игнорировались. Даже если в кадре я изображаю откровенность, лёгкость или сексуальность — это должно быть моё решение, мой выбор, моё пространство.
«Моя чувственность — моя. Моё тело — моё. Даже если я показываю его для съёмки. Даже если свет ложится на грудь, а ткань подчёркивает бёдра. Это всё ещё — я. И это должно быть по моим правилам».
