— Ты же понимаешь, — сказала Лисса, и голос у неё стал серьёзным, — если эти кадры есть где-то — видео или фото — это пахнет статьёй. И не журнальной, а уголовной. Мы скоро семнадцать, но совершеннолетними станем только через год.
Её слова упали в меня тяжёлым грузом, и я сама почувствовала, как меняется ход мыслей: от «обидно и некрасиво» к «что делать, если…». Я вспомнила договор, который мама подписала как наш представитель; пункт про согласие и обязанности агентства — он был внимателен к формулировкам, но кто проверит, если внезапно появится что-то постороннее? Мы совсем недавно подписали контракт, и в нём, казалось, все покрыто — но договор и реальная жизнь иногда живут в разных мирах.
— Если окажется, что кто-то снимал нас, и этот материал — откровенный, то последствия могут быть серьезными для тех, кто его распространял, — сказала я, аккуратно подбирая слова, потому что знала: озвучивая вслух, мы обязуемся думать дальше. — В российском законодательстве есть нормы про изготовление и распространение материалов порнографического характера с участием несовершеннолетних — это уголовная статья. И не только против конкретного человека, который снял или выложил, но и против тех, кто организует или использует такие материалы. Это может ударить и по агентству, и по тем, кто причастен.
Лисса остановилась, посмотрела на меня и подняла брови:
— То есть им всем, кто снимал или раздавал, будет плохо? И агентству? А нам?
— Мне кажется, основной удар пойдет по агентству, — ответила я. — Но и нам это не минует стороной: если всплывут кадры, и следователю покажется, что материал сексуального характера с участием несовершеннолетних, начнутся проверки, уголовные дела. Это не просто «непристойно» — это криминал. И если снимали там, где мы были частично обнажены при переодевании — а такие кадры вполне могли оказаться в чьём-то телефоне — это ещё хуже. Надо понимать, какой материал мог появиться. Не все кадры одинаковые; если это обычные кадры в белье для каталога — одно, но если есть сцены, где мы полностью раздеваемся или позы откровенные — это совсем другое.
— Блин, — выдохнула Лисса. — А мы же шутили там же. Нам даже было смешно. Но если у них в телефоне будет то, что мы не хотели бы, то…
Я перебила, потому что думала дальше и это звучало уже не как фантазия:
— Надо подумать, что делать последовательно. Во-первых — мама. Она и подписывала бумаги, она же наш официальный представитель. Мы должны рассказать ей всё — прямо, без смягчений. Во-вторых — документировать: сколько помним, у кого были телефоны, какие люди были в студии, во сколько кто приходил и уходил. Это важно, даже если сейчас кажется неловким. Фото, скриншоты, звонки — всё это может помочь, если кто-то попробует выкладывать что-то. А ещё — спросить у агентства официально: был ли у них доступ у этой женщины к каким-то материалам, просили ли они ведение съемок, кто её отправил. Если агентство действительно серьёзно относится — они начнут выяснять и защищать. И конечно, если появится что-то в сети — мы сразу идём в полицию и к юристу. Это взрослые шаги, но они нужны.
— Если мы расскажем маме, будет катастрофа. — сказала Лисса сдавленным голосом. — Но не могу не думать: а если кто-то уже что-то загрузил? Вдруг она записывала и сохраняла?
Я представляла себе худшие варианты и тут же прогоняла их. Паника — плохой советчик. Надо действовать.
— Если даже что-то есть, — продолжала я, — у нас есть пути. Нужно собрать факты. Кто звонил в студии, кто заходил в кадр, кто оставался у кабинок… И, главное, не удалять ничего и не пытаться решать это с человеком, который, возможно, обладает властью. Лучше сразу взрослые: и ты права, не родители, а юрист агентства, если нужно — правоохранители. И хранить копии всех разговоров и сообщений.
У нас было ещё одно молчание — другое, не смешное. Лисса опустила голову, потом подняла глаза:
— Я так зла. На неё. На её уверенность, что ей всё можно. На то, как она смотрела на нас. Это… мерзко.
— Я тоже злюсь, — ответила я и чуть крепче сжала её руку. — Но злиться и действовать — две вещи. Действовать нужно холодно и быстро.
Мы шли дальше, и разговор всё чаще становился чётким и деловым: кто из нас где стоял, когда представительница подходила к переодевалкам, в какие минуты мы были без присмотра, когда именно она держала телефон так, что объектив, возможно, был направлен в щель. Эти детали вдруг стали важнейшим богатством — мелочи, которые на студии казались несущественными, теперь могли стать доказательствами.
— Договор у нас есть, — напомнила Лисса. — Там же пункт о защите имиджа и о конфиденциальности. Агентство теоретически должно нас защищать. Если они не будут это делать — это ещё один сигнал.
— Совершенно верно, — согласилась я. — И это одна из причин, почему не надо обращаться сразу через маму, а сразу в агентство. Они имеют правовой интерес и больше возможностей добиваться объяснений от представительства и работодателей. Агентство может отвечать материально и уголовно, если докажут их вину или халатность. Это не просто «мы обиделись», это вопрос ответственности.
На углу мы остановились возле небольшой кофейни, и Лисса глянула на меня с каким-то смешанным выражением — в углах рта играла старая улыбка, но глаза были серьёзны.
— Знаешь, — сказала она тихо, — мы ещё дети в чём-то. Может, мы и шутим про «взрослость», но это не значит, что мир вокруг будет к этому лоялен. Надо держать себя в руках. И не стесняться просить помощи.
Я почувствовала, как внутри меня проясняется: взрослеть — не значит делать всё в одиночку. Это значит просить помощь у тех, кто может защитить. И решать холодно, шаг за шагом.
— Договоримся так, — предложила я. — Когда придём домой — всё подробно напишем агенту. Соберём хронологию: во сколько пришли, кто присутствовал, какие вещи происходили у кабинок, кто говорил по телефону и с кем. И если найдётся материал — сразу в полицию и к юристу. Не тянуть.
Лисса кивнула, и на её лице впервые за прогулку появилась настоящая, спокойная улыбка. Мы шли в сторону дома, и, хоть город был холодным и пасмурным, внутри росла новая твёрдость: страх оставался, но теперь у него был план и поддержка. И это давало ощущение, что даже в большой, чужой для нас ситуации, мы не потеряны — у нас есть голос, взрослые, к которым можно обратиться, и право требовать, чтобы нас защищали.
Мы шли дальше, и ночной город словно обволакивал нас своей мягкой сумеречной тьмой. Фонари бросали тёплый свет на мокрый тротуар, отражения ламп плавно дрожали на лужах. Казалось, что время замедлилось, и можно было услышать собственные мысли. Я глубоко вдохнула прохладный воздух, и вдруг сама собой вырвалась мысль:
— Нам нужен учитель.
Лисса остановилась, глядя на меня из-под прищуренных ресниц, с этой подростковой смесью сомнения и интереса:
— В смысле? — голос её был тихий, но с явной ноткой любопытства. — Ты о чём? О сексе?
Я покачала головой, рассмеявшись тихо, отгоняя мысль о постельных вещах, хотя она сама проскакивала на заднем плане:
— Боги, кто о чем, а Лисса — о сексе. Нет, я про сегодняшний день. Про всё, что происходило в студии. Нам нужен человек, который сможет научить не только целоваться или как себя держать в постели, — я слегка замялась, — но и как справляться с ситуациями, когда всё внезапно становится… сложным. Чтобы мы не терялись, чтобы понимали, как держать себя, когда кто-то пытается переступить границы.
Лисса уперла руки в бока и медленно покачала головой:
— И ты уже знаешь, кого имеешь в виду.
Я кивнула, не торопясь. В голове всплыло лицо Макса: высокий, с уверенной осанкой, с вечной тенью улыбки, в которой пряталось больше понимания, чем насмешки. Я вспомнила, как он однажды мог одним взглядом остановить спор или мягко показать, что лучше промолчать.
— Макс, — выдохнула я почти шепотом. — Я думаю о нём.
— Хм, — Лисса вскинула бровь, и на её лице мелькнула лёгкая ухмылка, типичная для подростков, когда они думают о чём-то запретном и одновременно захватывающем. — А знаешь… может, ты и права.
Воспоминания нахлынули как летний дождь. Дача, жара, мы с Лиссой в белых маечках, мокрые до нитки от шланга. Юбки прилипли к бёдрам, ткань стала почти прозрачной, и мы визжали, брызгались друг в друга, катались по траве, пока Макс стоял в тени деревьев. Он видел всё — силуэты под мокрой тканью, каждую линию, каждый изгиб. И что самое важное — не сказал ни слова. Ни взгляда дольше, чем позволено, ни намёка, ни совета. Только тихая, почти незаметная улыбка и уход в дом.
— Видела бы ты своё лицо тогда, — Лисса толкнула меня в бок, смех её был лёгким, подростковым, дерзким. — Краснее самых спелых ягод.
— А ты не лучше, — парировала я, пытаясь скрыть, как по щекам разливается жар. — Только зубы скалить умеешь.
Мы снова рассмеялись, и смех оказался другим: лёгким, но с оттенком понимания и уверенности. Мы уже знали, что впереди ещё будут моменты, когда придётся держать себя в руках, когда смех и веселье будут смешаны с тревогой и осторожностью.
— Знаешь, — продолжила я, идя рядом с Лиссой, — это странно, но я понимаю, почему он тогда молчал. Не потому, что не интересно, а потому что понимал… что не стоит вмешиваться, что мы должны сами найти границы.
